ССЫЛКИ

Северный Кавказ: неочевидное завтра

Сергей Маркедонов, специально для Prague Watchdog

Северный Кавказ сегодня продолжает оставаться в фокусе внимания СМИ и экспертов, как в России, так и за ее пределами. Для этого есть несколько причин.

Во-первых, пойдя на формально правовое признание независимости Абхазии и Южной Осетии, Москва разрушила принципы «беловежского национализма» (то есть незыблемости границ, установленных еще в период существования СССР). Хотел того Кремль или нет, но вслед за Косово он создал прецедент теперь уже на постсоветском пространстве. В чем суть этого прецедента? Речь идет об успешном этнополитическом самоопределении с опорой на силу и внешнюю поддержку, а не путем многоходовых переговоров и достижения договоренностей (как это было в случае с бывшей югославской республикой Черногорией). Отсюда столь высокая чувствительность журналистов и политологов к обострению обстановки в Ингушетии, Северной Осетии и Дагестане, к политическому брожению внутри «черкесского мира» (23 ноября 2008 года прошел чрезвычайный съезд черкесского народа).

Анализ всех событий, так или иначе связанных с этнополитической проблематикой на Северном Кавказе, как правило, подается через абхазские или югоосетинские «очки» (хотя такой подход и не всегда адекватен сложившемуся положению). В принципе, ситуация на Северном Кавказе в связи с признанием двух бывших грузинских автономий не так однозначна, как это видится с Запада. Тут не только маячит опасность переноса сепаратистcкой бациллы, а мы имеем дело с первым случаем, когда Россия объявила, что берет под защиту кавказские народы, плюс свою роль также сыграла демонстрация силы (которая в регионе традиционно относится к числу значимых ценностей). Однако как бы то ни было, день 26 августа 2008 года (дата подписания президентского указа о признании) является неким водоразделом между старой и новой реальностью.

Во-вторых, мировой финансовый кризис в случае с Россией - это не только масштабное сокращение количества «белых воротничков» и банков (нормальная санация этой сферы не повредила бы любому постсоветскому государству). Существенная зависимость страны от сырьевого комплекса и вообще слабая диверсификация национальной экономики (при которой гибнущие отрасли можно было бы заменить поднимающимися) чревата уменьшением объема бюджетных поступлений, а значит и социального «просперити» управленческого класса. А этот управленческий класс в условиях полиэтничного государства в гораздо большей степени готов к тому, чтобы использовать «национальную карту» в борьбе за недостающие ресурсы (а также за обеспечение преференций в борьбе за имеющиеся ресурсы). К Северному Кавказу эти элементы финансово-банковского кризиса имеют самое прямое отношение.

В-третьих, важно иметь в виду неустойчивость политической системы страны в целом. Тандем (или дуумвират) двух лидеров по определению не является стабильным. В эту схему имманентно заложена конкуренция двух центров, особенно учитывая российскую историческую традицию. Вспомним хотя бы двухлетнее противостояние Руслана Хасбулатова и Бориса Ельцина. Оно завершилась минигражданской войной в Москве в октябре 1993 года. Заметим попутно, что тогдашние президент и спикер Верховного Совета начинали как соратники (сложное и многоступенчатое избрание спикера было немыслимо без публичного и аппаратного лоббирования со стороны президентских структур). В этой связи возможно выстраивание двух региональных клиентелл вокруг лояльности двум силовым центрам. В мягком варианте так было в ходе кампании 1999 года, когда две группы региональных лидеров (включая северокавказских президентов) объединились вокруг двух гравитационных бюрократических полей - «Единства» и «Отечества».

Такое разделение потенциально опасно и для Северного Кавказа, так как может раскалывать республиканские элиты. И хотя сегодня тандем выглядит прочным, и распределение обязанностей между президентом и премьером многим кажется едва ли не идеальным, нужно также учитывать психологические особенности представителей российской власти. Концентрация ресурсов и полномочий видится как оптимальный вариант. И, конечно же, кризисные явления в экономике, которые могут как сплотить элиту (инстинкт самосохранения), так и разобщить ее.

В-четвертых, сегодня мало кто обращает должное внимание на изменения российской Конституции. Конституционные новеллы кажутся многим всего лишь техническими приемами либо для возвращения на главный государственный пост Владимира Путина, либо для укрепления позиций его преемника. Но при этом упускается из виду один очень важный момент. Конституция РФ была, среди прочего, принята не только путем референдума, но и на основании Федеративного Договора, который считается источником Основного закона. При позитивных тенденциях развития страны эта тема так и останется невостребованной. В случае же форс-мажорных сценариев найдутся желающие доказать, что нововведения, инициированные Медведевым, нарушают согласие российских регионов. Действительно, на Северном Кавказе такие правовые тонкости не обсуждаются. И если кто и начнет правовую дискуссию в отношении процесса «делегитимации» Конституции, то это будет Татарстан. Но эту дискуссию, выражаясь словами Ленина, могут «подхватить, закалить и укрепить» северокавказские элиты. В этой связи следует не упускать из виду в первую очередь Чечню, которая де-факто занимает особое место в российской внутренней политике.

Таким образом, и во внешней политике (через признание независимости двух бывших автономий), и в политике внутренней (путем изменения Основного закона) российская власть чрезвычайно подняла планку требований к себе. И все это в условиях глобального финансового кризиса и острой необходимости серьезных социально-экономических трансформаций. Между тем, взятие этой планки при сохранении нынешней кадровой политики и столь короткой «скамейке запасных» выглядит проблематичным. В управлении и идеологическом аппарате нужна новая кровь, а ее приток затрудняется теорией и практикой «суверенной демократии».

Если же перейти от общегосударственных и геополитических контекстов к непосредственно северокавказской «почве», то сегодня у Москвы есть как очевидные предпосылки для благоприятного развития, так и серьезнейшие проблемы, которые годами копились и не решались. К позитивным факторам для Москвы относится отсутствие мощных этносепаратистских очагов. Даже президент так называемой Чеченской Республики Ичкерия Докка Умаров в прошлом году объявил главным лозунгом дня борьбу за «чистый ислам» и провозгласил Кавказский Эмират. Таким образом, случай с Ичкерией стал первым казусом в СНГ, когда де-факто государство прекратило свое существование с подачи самих его лидеров. На сегодняшний день даже сторонники территориальных переделов на Северном Кавказе (адыгские организации) апеллируют к Москве и готовы действовать в рамках российского государственного права.

Нынешняя нестабильная ситуация в Ингушетии или Дагестане не может идентифицироваться как проявления сепаратизма. Не каждый взрыв, похищение, диверсия или просто протест против власти – сепаратизм. Не только этнонационалистические идеологии используют политическое насилие в своих целях. А потому прежде чем кричать «караул!», надо разобраться, какие силы, люди, идеи стоят за тем или иным фактом политического насилия в северокавказских республиках. Сегодня ни в Дагестане, ни в Ингушетии, ни тем более на западе Кавказа нет сепаратистских структур, сопоставимых по влиянию с ОКЧН начала 1990-х гг.

И даже признавая высокий уровень насилия на Северном Кавказе, равно как и столь же высокий уровень недовольства властью, следует отметить следующее. За этим недовольством, как правило, нет четкой и структурированной идеологии. О радикальном политическом исламе мы скажем чуть позже. Но даже в этом случае идейно-политическая мотивация не всегда очевидна. Массы людей уходят в леса и в горы не потому, что имеют свое мнение о священном Коране, отличное от официальной позиции Духовного управления мусульман. Самим фактом этого ухода они выражают протест против коррупции и произвола властей, беспредела правоохранительных структур. Но к идеологии это не имеет отношения, а такой, если угодно, «бытовой протест» можно купировать адекватными действиями властей. В их пользу работает объективно и северокавказский патернализм. В принципе эти настроения свойственны всему российскому обществу, однако на Кавказе они приобретают особую значимость. Сегодня надежды на справедливость со стороны государства сохраняются даже в восточной части кавказского региона.

Все описанные выше обстоятельства создают предпосылки для позитивного сценария развития событий на Северном Кавказе. На этот сценарий работают и кадровые изменения последних месяцев, предпринятые Кремлем. Речь идет о замене президента КЧР Мустафы Батдыева на Бориса Эбзеева и президента Ингушетии Мурата Зязикова на Юнус-бека Евкурова. Владимир Путин, занятый строительством «властной вертикали», заботился, прежде всего, о лояльности местных элит и нужных результатах на выборах всех уровней. Медведев снял двух северокавказских лидеров, которые давали Кремлю и «Единой России» просто зашкаливающие результаты, близкие к ста процентам. Их лояльность была выше всякой нормы. Две кадровые замены показали, что Москва пытается принять в расчет общественное мнение (особенно в случае с Ингушетией) и не считает лояльность единственным критерием эффективности регионального менеджмента. Более того, новые назначенцы – пример успешной интеграции выходцев из Северного Кавказа в общероссийские структуры (гражданские в случае с Эбзеевым и военные в случае с Евкуровым).

Именно это ключевое слово для российской политики - «интеграция» - в течение всего постсоветского периода оставалось недостаточно востребованным. В последние месяцы в северокавказский регион было отправлено два важных сигнала. В Ингушетии в состав нового кабинета министров вошли представители оппозиции (притом такие известные, как Магомед-Салих Аушев), впервые за долгие годы состоялся диалог властей и их оппонентов. В КБР были отменены «межселенные земли» под влиянием обращения балкарских общественных организаций в Конституционный Суд (пример правового ненасильственного решения проблемы).

Таким образом, совокупность объективных обстоятельств (усталость от насилия, стремление к стабильности) и субъективных действий (учет общественного мнения, организация диалога между властями и обществом) может позволить Москве в ближайшее время минимизировать политические риски в регионе. Конечно, речь не идет о тотальном переломе. Но использование ингушских «наработок» в других республиках (инкорпорирование оппозиции во власть), а также показательное освобождение от коррумпированных чиновников всех уровней могут создать благоприятный фон для того, чтобы пережить финансовый кризис и борьбу за высшую власть в Москве с минимальными издержками.

Однако и для неблагоприятных сценариев есть, увы, немало оснований. Во-первых, рост радикального ислама. В этой связи снижение сепаратистской угрозы не должно приводить к самоуспокоению. И если этнонационалистические проекты основаны на «принципе крови», что в условиях полиэтничного Северного Кавказа можно рассматривать и как вызов, но в то же время и как инструмент для разделения различных экстремистских групп, то «чистый ислам» претендует на тотальность восприятия мира. Это универсалистский проект, который нацелен поверх границ этноса, клана, вирда или иной другой групповой идентичности. Во-вторых, этот проект апеллирует к эгалитаризму и патернализму (только не со стороны государства, а со стороны джамаатов). В условиях общероссийского социал-дарвинизма, приобретающего на Кавказе гипертрофированные черты, исламский эгалитаризм вне всякого внешнего содействия оказывается востребованным. Особенно на фоне коррупции региональной и федеральной власти, а также отсутствия внимания к повседневным проблемам местных жителей.

В условиях же финансового кризиса и борьбы за высшую власть Москве будет крайне сложно начать демонтаж имперской по сути системы управления регионом, когда главная цель - формальная лояльность элит и максимум свободы для их действий внутри региона. Продолжение реализации этой модели «дистанционного управления» ведет, во-первых, к региональному обособлению и замкнутости, а во-вторых, к укреплению экстремистского направления протестного движения. Если дагестанские коммунисты и «яблочники», ингушские правозащитники или умеренные националисты со всего Кавказа действовали против власти в рамках российского закона и сообразуясь с общероссийской правовой и политической логикой, то радикальные исламисты отрицают саму эту логику. Возникает замкнутый круг. Стараниями лояльных республиканских элит светская оппозиция серьезным образом подорвана и деморализована (в Дагестане она была разбита в ходе мартовских региональных и местных выборов 2007 года). Но на смену этой оппозиции приходит исламистский протест - протест, у которого есть демографический ресурс (среди лидеров этого протеста и его идеологов много молодых), драйв и уверенность в собственной правоте, чего нет у официальной власти.

Происходит с некоторым стадиальным отставанием «узбекистанизация» Кавказа. Параллельно этот процесс наблюдается в соседнем Азербайджане, где светская лоялистская оппозиция «закатана в асфальт», а исламистский протест набирает обороты. Разница только в том, что для Узбекистана и Азербайджана этот выбор суть выбор для всей страны, а в России он имеет более жесткую региональную привязку. Следовательно, у Москвы скоро будет та же дилемма, что и у США в их политике в Центральной Азии. Поддерживать стремительно теряющие популярность региональные власти и иметь дело с заведомым ростом радикального ислама, или же начать трансформацию режима без всяких шансов на успех. Эти шансы тают из-за того, что политических и интеллектуальных ресурсов для такой трансформации недостаточно (светская оппозиция ничтожно мала и не влиятельна). Обращение же Кремля к национализму в борьбе с радикальным исламом чревато сепаратистской угрозой.

В этой связи самым опасным сценарием для Москвы станет тот, когда региональные власти - в борьбе за сохранение доходных мест и даже опасаясь за свою физическую безопасность - начнут перехватывать инициативу низов, то есть вводить в свою практику элементы радикального подхода к исламу, откровенный популизм, возможно, националистические лозунги. В этом случае мы можем стать свидетелями повторения ситуации начала 1990-х гг., когда искушенные номенклатурщики пытались с разной степенью успеха (но в целом удачно, за исключением разве что Чечни) решить проблему заимствования и приватизации лозунгов «неформалов». Но в этой ситуации и новые радикалы, которые находятся у регионального кормила, перестанут быть для Москвы «своими». Ведь им придется добиваться легитимации через критику Кремля и его «колониальной политики» в той или иной форме. И тогда от повторения чеченского опыта никто не застрахован (достаточно вспомнить о выходе ситуации из-под контроля, когда «бархатный сепаратист» Завгаев упустил ОКЧН). Только на сей раз речь может идти не о национализме, а о «зеленом знамени», которое будет занимать место в бывших обкомовских кабинетах. И поэтому надо внимательно приглядеться к тому же Рамзану Кадырову, который инструментально использует ислам для собственной легитимации.

Однако существует и другой негативный сценарий, идеологически не столь ярко выраженный. Я бы определил его как «афганизация» Кавказа. При сохранении «дистанционного управления» Северным Кавказом будет происходить не только обособление региона в целом и республик в частности, но и разрыв социальных связей между российским «ядром» и Кавказом, внутри его субъектов. В таком случае никакого сепаратизма или организованного сверху исламизма не потребуется. Кавказ формально останется в составе России, и даже с внешней лояльностью все будет в норме. Однако в реальности возникнет несколько отдельных ханств, управляемых их элитами по собственному усмотрению. При этом лояльность и, естественно, стабильность будет щедро оплачиваться из Москвы (то же самое делают Штаты для купирования гражданской войны в Афганистане). В этой ситуации мы будем иметь дело с «рынком лояльностей»: заплатил Северной и Южной Осетии, потом Ингушетии, дабы избежать ревности элит, дал денег Чечне - не забудь и про Дагестан.

Однако говорить о «переходе Рубикона» (в нашем случае Терека с Сунжей) в том или ином направлении пока преждевременно. Москва на Северном Кавказе имеет все возможности и для позитивного, и для различных вариаций негативного развития. Многое в этом выборе будет определяться конкретными раскладами внутри Кремля, готовностью российской элиты игнорировать эгоистические устремления. Не единожды в истории России не слишком эффективная элита консолидировалась перед серьезными угрозами и находила выход из кризиса. Выход далеко не всегда демократический и часто архаичный, но сплачивающий власть и общество.

Сергей Маркедонов - зав. отделом проблем межнациональных отношений Института политического и военного анализа, кандидат исторических наук.
 

Иллюстрация взята с сайта russia-today.ru.

(M/T)