ССЫЛКИ

Осколок империи (интервью с писателем Германом Садулаевым)

Герман Садулаев родился в 1973 году в селе Шали Чечено-Ингушской АССР. По образованию юрист. Живет и работает в Санкт-Петербурге. Литературный дебют — повесть "Одна ласточка еще не делает весны" ("Знамя", №12 за 2005 г.). Автор книги "Я — чеченец", М., "Ультра.Культура", 2006.

Prague Watchdog: Ваша книга фактически начинается со скандала. И этот скандал вынесен на обложку. Автор, надо полагать, не мог не понимать, что название "Я – чеченец" рассчитано на отрицательный интерес, и за счет этого повышенный. Книга вышла в то время, когда объявить себя чеченцем означало признать вину в совершении преступления с отягчающими обстоятельствами. Из чего сложилось это название, из каких эмоций, какого опыта, размышлений? Что Вы хотели доказать читателю, бросив ему в лицо такое словосочетание?

Герман Садулаев: Именно такое название предложило издательство "Ультра.Культура". То есть это не мое изобретение. У меня вообще не было названия для этого сборника. Поэтому я принял вариант, который предложил покойный Илья Кормильцев. Мне он тоже понравился, хотя я осознавал, что это провокация общественного мнения. И именно это мы, собственно, и имели в виду, когда называли книгу таким образом. Здесь не было даже малейшей попытки заявить о националистических предпочтениях, это был вызов.

PW: Как Вам кажется, срослась книга со своим названием?

Г. С.: Если понимать ее так, как мы этого хотели с Ильей - как вызов и провокацию, то да. Один издатель, который не согласился печатать мою книгу, хотя был о ней очень высокого мнения и сказал в ее адрес много лестных слов, спросил меня: "А зачем ты вообще это написал? Ну, в хорошем смысле, дескать, какие цели преследовал?" Я ответил честно: я написал, чтобы сделать людям больно, потому что иногда это единственный способ заставить их пробудиться и взглянуть на то, что происходит. И в рамках этой концепции сложилось и название. Чтобы разбудить чуть-чуть, сначала ударив по лицу. Несильно.

PW: Сделать больно! Посредством чего? Лишить людей чего-то, напомнить о чем-то, ткнуть лицом в чье-то горе? Каким образом? Вы сказали "ударить по лицу", но Ваша книга лишена брутальности. В ней не заметно желание оскорбить читателя.

Г. С.: Лишить покоя, дать понять, что все происходящее имеет отношение к каждому из нас. Все плохое прямо касается нас: война, раздоры, человеческие трагедии, какими бы ничтожными и далекими они ни казались. В этом одна из задач литературы и искусства вообще - они дают человеку уникальную возможность сопереживать, входить в чужую жизнь и в жизнь как в универсум. И ощущать сопричастность чужому. Людей объединяет не обязательно только победа "Зенита", а еще иногда осознание того, что происходит в моей стране и с моим народом. И пусть даже беда где-то на окраине моей страны, я могу понять, что это происходит здесь и сейчас и именно со мной.

PW: А Вы уверены, что Вам удалось вызвать этот момент сопереживания? Есть серьезные сомнения в том, что Ваши читатели в России способны были и тогда, и сегодня эмоционально сблизить себя с чеченцами.

Г. С.: На уровне личностном, когда люди на секунду забывают о своей национальной принадлежности, такое сопереживание вполне возможно. Но все же я закладывал и тот уровень тревоги, когда должно появиться понимание общей катастрофы, происходящей с моим народом и моей страной, а потому и со мной тоже. Я надеюсь, что кто-то это понял.

Если Вы читали книгу, то не могли не заметить, что, вводя такой персонаж как народ, я имею в виду народ советский. Я не думаю, что мы перестали быть единым народом.

PW: То есть Вы себя и сегодня объединяете со всеми, кто жил в границах канувшего в Лету государства?

Г. С.: Я считаю, что наша самая великая трагедия – это гибель советского народа и советской страны. И именно Чечня стала самым страшным отражением этой катастрофы. Но, поймите, мы боимся этой правды и потому неосознанно пытаемся понизить значение беды, связываем ее с одним этносом. А я пытаюсь доказать, что она общая.

PW: У вас фантомные боли. Вы - осколок той великой империи?

Г. С.: Я думаю, да.

PW: Ваш герой и то чеченское общество, которое Вы описываете, непривычны. В последнее время сложился устойчивый образ Чечни как традиционного общества, погрязшего в архаике, с родоплеменными традициями. А у Вас такой эмансипированный молодой человек городской культуры. Он описывает свои эротические приключения, что не слишком принято среди чеченцев. То есть не только для русских, но и для чеченцев название "Я – чеченец" становится вызовом. Вы сознательно преодолевали этничность, заданную заголовком, и выводили героя в пространство общечеловеческих страстей, или это само собой так написалось?

Г. С.: Безусловно, книга не есть попытка этнической самоидентификации, и многие чеченцы, традиционно устроенные в жизни, не согласятся, что речь в тексте идет об их среднестатистическом соотечественнике. Вы точно описали те претензии, которые мне предъявляли мои читатели из Чечни. Слишком много откровенных сцен, слишком много чувственности. В традиционном чеченском обществе выражение чувств, не только эротических, недопустимо. Мужчина не имеет права демонстрировать свои эмоции, они должны оставаться внутри, быть скрыты от постороннего взгляда.

В центре книги – житель мегаполиса, трагически переживающий свою связь с прошлым. У него, как Вы сказали, фантомные боли, связанные как с историческим прошлым его национальной группы, так и историей страны, в которой он родился и которой больше нет.

Но если брать в целом, мы все принадлежим сегодня одной общности, если хотите, одной нации. Казалось бы, человек, который живет в Нью-Йорке, Париже или Токио очень мало чем отличается от жителя Москвы. У москвича гораздо больше общего с парижанином, нежели с русским мужиком откуда-нибудь из деревни Малые Пеньки. Мегаполис создал свою культуру, свою философию, свою этничность, он стал своего рода национальной или наднациональной общностью, объединяющей людей из разных уголков планеты.

И если каждого из нас поскрести, поставить в трагические обстоятельства, подобные тем, в которых находится герой моей книги, окажется, что мегаполис – это как маска, которую надел человек. Она его внешнее прикрытие, используемое по необходимости. А на глубине залегания сердечной мышцы все мы все равно остаемся чеченцами, татарами, русскими, французами.

PW: Но Вы как раз замечательный пример, назовите как хотите, размывания, преодоления национального.

Г. С.: Мне сложно дать окончательный ответ, считаю ли я процесс преодоления национального положительным или отрицательным. У меня нет пока единой версии, что собой представляет история, она – прогресс или деградация. Но, думаю, понятно, что для выходца из традиционного общества здесь и сейчас этот процесс, во всяком случае, болезненный. Он создает колоссальное внутреннее напряжение, которое может быть в том числе использовано как источник внутренней творческой энергии. Это постоянное переживание.

PW: А с чем приходится бороться в себе?

Г. С.: Я не сказал бы, что мне приходится что-то изживать, с чем-то бороться. Желание усовершенствовать себя я похоронил еще в молодости. Будучи юными, мы все хотим быть или святыми, или как-нибудь иначе совершенными. А потом начинаешь понимать, что, как писал мой покойный друг Илья Кормильцев:

Какой ты есть, таким ты помрешь.
Видать, ты нужен такой
Небу, которое смотрит на нас
С радостью и тоской!

Скорее, ты постоянно вынужден спотыкаться о наблюдения за самим собой. Человек, не имеющий опыта двойного расщепленного существования, не воспринимает многие вещи, они для него – обычный фон, просто воздух вокруг. А из тебя все время что-то торчит.

PW: Давайте попробуем упростить ситуацию. Вы переехали из Чечни в Россию. С какими конкретными проблемами оказался связан этот переезд? Вас не понимали, Вы не могли найти общий язык с окружающим миром? Откуда это напряжение?

Г. С.: Да, в общем, никакого особого непонимания не было. Давайте вспомним, что я полукровка, русский по матери и чеченец по отцу. Соответственно, напряжение возникло уже в момент рождения. Только в ситуациях, когда обсуждались национальные особенности одной из этих двух этнических групп, обсуждались, мягко говоря, в недоброжелательном ключе, в Чечне мне приходилось отстаивать честь русских, а здесь – честь чеченцев. Противоречие между двумя способами существования, двумя психотипами было определено моей генетикой. Поэтому лично у меня особых проблем не возникало. У меня давно сформировалось понимание обоих миров.

Но я жил в атмосфере ненависти к чеченцам, подогреваемой средствами массовой информации, и, имея запись в паспорте о своей национальной принадлежности, сталкивался с определенными трудностями. Но серьезной личной проблемой это, повторюсь, не было, я всегда видел какой-то общий, более абстрактный план беды и нашего конфликта.

Если же говорить совсем конкретно, то, конечно, несмотря на весь мой опыт, меня не обошли очень простые сложности, с которыми обязательно встречается человек, принадлежащий хотя бы какой-то своей частью традиционному обществу. Привычный образ жизни совсем другой. Крепкая семья, уважение к старшим - этого ничем не заменить. В современном мегаполисе такие вещи отсутствуют. А вдобавок к этому и страна развалилась, которая поддерживала более традиционный порядок отношений между людьми.

Конечно, я не мог не испытать шока, столкнувшись с мегаполисом. Слабость социальных связей, сравнительная вседозволенность и тотальный имперсонализм, неличное отношение людей друг к другу, редкость той дружбы, к которой привык, дефицит взаимопомощи, считавшейся дома само собой разумеющейся, элементарная невоспитанность, с моей точки зрения.

Потом, когда человек из традиционного общества вглядывается в жизнь мегаполиса, он понимает, что его правила все же нельзя назвать моральным релятивизмом. Здесь просто действуют иные законы. Есть вполне приемлемые правила, нравственные императивы, кодекс поведения, только все это приспособлено к другой жизни. Естественно, правила более широкие и гибкие, поскольку жизнь устроена гораздо сложнее, она хуже отстраивается в каких-то рамках и схемах.

PW: То есть когда поначалу не находишь привычного образа жизни, думаешь, что ни дружбы, ни любви, ни человека в городе не осталось. Потом, когда шок отходит, понимаешь, что все это есть, только лежит в другом месте.

Г. С.: Да, абсолютно точно. Мы, советские люди, воспитанные на русской культуре, в принципе гораздо легче ассимилируемся. Могу предположить, что самым настоящим адом, гигантским вертепом разврата сегодня Москва кажется тем, предположим, выходцам из Средней Азии, которые уже не имеют опыта русификации, а приезжают в Россию на заработки. И проникнуть в эту культуру они не способны, поскольку не имеют необходимых инструментов, подчас даже языка. Здесь, кстати, коренится и одна из причин этнической преступности. Сбивается матрица, люди теряют программу социального поведения.

Мы далеко ушли от книги, но скажу, что проблема межнационального напряжения меньше всего связана с чеченцами, поскольку большинство из них - тех, кто приезжает в Россию, – люди образованные. У нас вообще свой, специфический принцип миграции: чернорабочие остаются дома, а в Россию чаще всего перебираются люди с низким ассимиляционным барьером.

И вообще у нас была одна интеллигенция – советская, как-то худо-бедно сделанная по кальке еще той дореволюционной, российской. Поэтому не было ни чеченской интеллигенции, ни таджикской, ни карельской, между прочим.

Фото из архива сайта Ассоциации чеченских общественных и культурных объединений.

(M/T)