ССЫЛКИ

Ориентализм vs империализм: Кавказ vs Север (часть 1)

Кирилл Кобрин, специально для Prague Watchdog

"Я говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а разные есть. Есть тавлинцы, что в каменных горах живут и камни заместо хлеба едят. Те большие, говорю, ровно как колода добрая, по одному глазу во лбу, и шапки на них красные, вот так и горят"
Лев Толстой "Рубка леса"

"В воротах Азии, среди лесов дремучих,
Где сосны древние стоят, купая в тучах
Свои закованные холодом верхи;
Где волка валит с ног дыханием пурги..."
Николай Заболоцкий "Север"

В русской – до 1917 года - литературе Кавказ пережил три стадии: невидимки, декорации для романтических героев и сцены (в старом МХАТовском смысле), где разыгрывались печальные пьесы реализма. В этом тексте речь пойдет не о том, кто играл Печорина или Хаджи-Мурата, – поговорим о сознании тех людей, которые сочиняли и разыгрывали эти драмы. Сознание это было (и есть) сугубо исторически определенное, оттого постараемся сделать наше рассуждение абсолютно историческим.

Эпоха классицизма, русское Просвещение Кавказа не замечало, сосредоточившись на переводах немецких и французских классиков, на бичевании общественных пороков и воспевании побед русского оружия на северных, западных и юго-западных фронтах. Для просвещенческого сознания Восток, этот "Другой" Запада, превращается из экзотики в сюжет (восхищения-покорения- приручения-сочувствия) только после того, как сквозь трещины классицистического мрамора начинает пробиваться ядовитая травка романтизма. В этом смысле роковым временем стал рубеж XVIII-XIX веков. Наполеон Бонапарт отправляется с армией в Египет и берет с собой десятки граверов, рисовальщиков, картографов, филологов, дешифровщиков и проч. Он собирался не только покорить территорию и население бывших владений фараонов, он собирался описать и тем самым присвоить ее, следуя знаменитой бэконовской формуле "Знание – сила". В результате с конца XVIII века на Западе начинается то, что Эдвард Саид в своей нашумевшей книге назвал "ориентализмом". Лет тридцать назад это сочинение вызвало бурную общественную реакцию, положило основание целой отрасли гуманитарного знания в англоязычном мире – postcolonial studies и, будучи переведено на десятки языков, породило библиотеку опровержений и апологетики.

Позволю себе вкратце напомнить, о чем эта книга. Она о том, как европейцы (а позже и их наследники на Ближнем Востоке – американцы) сформировали тип отношения к некоему "Другому", находящемуся рядом с ними, – к Востоку (не East, а Orient), под которым подразумевали прежде всего Ближний Восток. То есть они, собственно, создали объект своей рефлексии, изучения и колонизации: вслед за Фуко Саид видел в описании акт установления господства описывающего субъекта над описываемым объектом. Историко-культурная конструкция, созданная в европейском сознании к концу XVIII века, в итоге превратилась в гигантский механизм создания смыслов, их обсуждения и интерпретации, в механизм превращения этих смыслов в идеологемы и политические решения, которые воплощались сотнями тысяч солдат, дипломатов, предпринимателей и колониальных чиновников. Вот всему этому механизму Саид и дал название "ориентализм".

Но здесь нас интересует не "ориентализм вообще", а ориентализм в связи с Россией, Российской империей и соответствующим ей сознанием. Был ли в России "ориентализм", и если да, то что было (и есть) его объектом? По этому поводу существуют самые разнообразные взгляды, попытаюсь дать обзор некоторых из них. Начнем с первого варианта, который назовем "внутренним ориентализмом".

Он строится на том, что в Российской империи – в отличие от Британской или Французской – метрополия никогда не была отделена морями и океанами от колоний. Да и что считать за эти колонии? Сибирь? Кавказ? Среднюю Азию? Или всю Россию? Вот именно последний ответ и связан с идеей внутреннего ориентализма. Начиная с XIX века, русский правящий класс конструирует свой "Восток", свой Orient внутри собственной страны. Роль загадочных чалмоносных турок и мумифицированных фараонов играет собственный так называемый "народ", точнее – тот сконструированный объект дискурса (и, естественно, господства!), который получил название "народа". Этому объекту атрибутируют самые разнообразные черты, которые можно совокупно характеризовать как "крайний экзотизм". "Русский мужик" выступает главным носителем экзотизма в современной автору русской жизни – мало того, что его решительно невозможно понять, он, обряженный в зипун и лапти, и внешне совсем не похож на автора в его сюртуке или вицмундире. Это – Другой. Именно в этом смысле лапти и борода русского крестьянина в глазах русского писателя, чиновника, помещика ничем не отличаются от чалмы турка или шальвар персиянина в представлении европейского ученого-ориенталиста, путешествующего по Востоку писателя, колониального чиновника или военного. Для примера напомню рассказ Чаадаева о том, как Константина Аксакова, надевшего русское народное платье, публика приняла за персиянина. Но не это удивительное совпадение является самым главным. Главное – другое. Помимо крайнего экзотизма, "русскому народу" приписывали другое качество, которым ориенталисты наделяли Восток, – неподвижность и неизменность.

Ориентализм отказал Востоку в способности меняться и, соответственно, отказал в истории вообще, расположив его в вечном пространстве мифа – так утверждал Саид. Российская власть поместила "народ" в то же самое пространство для того, чтобы реализовать патерналистский проект в новых условиях XIX века. И вот здесь главную работу для власти выполнили даже не официозные идеологи и писатели, от графа Уварова до драматурга Кукольника, а интеллигенция, чаще всего оппозиционная, чьими усилиями и был создан объект ориенталистского описания и патерналистского господства. Каждый из нас вспомнит с десяток сентенций о вечной, неизменяемой, неизменной, нерефлексирующей Руси, которая себя умом не понимает и другим не дает.

Если, согласно этому мнению, русский ориентализм является "внутренним", а роль индусов и чернокожих играет – со времен Петра Великого - собственный русский народ, то сторонники другого подхода находят "Другого" российского имперского мышления на юго-западе, на Украине. Здесь, конечно, роковую роль сыграл сначала Пушкин с его "Полтавой", а потом Гоголь времен "Диканьки" и "Миргорода". Украинцы восемнадцатого века были для Пушкина кем-то вроде индейцев для американских романтиков от Френо до Купера. В этом смысле история Мазепы, переметнувшегося от русских к шведам, мало отличалась от истории какого-нибудь вождя гуронов или ирокезов, в ходе Семилетней войны перешедшего от англичан к французам. "Кавказский пленник", "Цыгане", "Бахчисарайский фонтан", "Полтава" – "колониальные поэмы"; "колониальные" в той же степени, что и прозаическое "Путешествие в Арзрум". Во всех них Пушкин предстает, так сказать, в пробковом шлеме и со стэком, на холме, в окружении туземных вестовых, сипаев, всадников спаги и вспомогательных зулусских отрядов:

И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки
И окликались на курганах
Сторожевые казаки.

Проговорился же Пушкин только один раз, и не где-нибудь, а в рецензии на "Вечера на хуторе близ Диканьки", назвав украинцев "племенем поющим и пляшущим", словно речь шла о негритянском уличном оркестре из Нового Орлеана.

Наконец, с помощью Пушкина мы и добрались до Кавказа. И тут самое время вспомнить про роковой вековой рубеж рождения "ориентализма". Если для Запада это египетская авантюра Наполеона, то для России – это Георгиевский трактат, согласно которому Грузинское царство отошло под покровительство русской короны. Это ценное территориальное приобретение имело только одно неудобство – между Россией и Грузией лежал Кавказ, непокоренный, чуждый, неспокойный.

Иллюстрация взята с сайта "РОССИЙСКИЙ КОНГРЕСС НАРОДОВ КАВКАЗА".

(P,M)